Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Отпраздновав свою свадьбу, король с войском двинулся к Никосии, а император, взяв семьсот лучников и арбалетчиков, устроил засаду у него на пути, а когда увидел короля, пустил в него отравленной стрелой, но по воле Божией она ударила впустую и лишь разожгла в короле неутихающий гнев. Тогда император бежал и укрылся в крепости, называемой Главой святого Андрея, король же завладел Никосией, где они взяли великую добычу. Горожане оказали королю всяческий почет, король же отнесся к ним благосклонно и лишь повелел обрить бороды в знак перемены господина. Тогда на императора, который сидел запершись в сказанной крепости, напала такая ярость, что он не пощадил никого из пилигримов, попавшихся ему в руки, но кому велел вырвать глаз, кому отсечь нос, кому руку или ногу, таким образом утешая свою скорбь. Тем временем король принял оммаж у греческих баронов, кои перешли к нему, оставив императора. Затем он разделил войско на три части, чтобы осадить три сильные крепости, Бюффаван, Шерине и Дидим, и вскоре поднял над ними свои знамена. Стоило людям короля подойти к крепости Шерине, дочь императора Курсака, которую тот любил и лелеял больше всего на свете, вышла навстречу королю и с поклоном сказала ему: «Сир, я открою перед вами двери и дам вам тайные сокровища»; и она отдала королю казну своего отца, хранившуюся в этой крепости, и выказала такую учтивость и благоразумие, что совершенно умирила гнев короля. Завоевав эти крепости, он вернулся в Никосию.

Когда император известился о том, как обошлась с ним единственная дочь, что люди отступают от него, как песок под ногами, что уже нет крепости, которая бы принадлежала ему, и что бедствия обступили его со всех сторон, он рассудил за лучшее явиться к королю и предаться его милости, ибо уже отчаялся в своей удаче. Он отрядил послов, чтобы склонить короля к мягкости, и сам вышел из крепости вслед за ними, с потупленным взором и в жалкой одежде, и, явившись к королю, пал ему в ноги, говоря, что предается его милосердию, не прося себе ни земли, ни замка, и признает короля своим господином, лишь бы тот не надевал на него железных цепей. Король, слыша это, поднял его и посадил рядом с собою. А когда пришла его дочь, император с великой радостью обнял ее и пролил много слез. Это случилось в пятницу перед Пятидесятницей. Король же велел заковать императора не в железные цепи, но в серебряные.

Таким образом король за 15 дней завладел Кипром, как вы слышали, и поручил его блюсти своим людям, ибо он нашел все башни укрепленными, а крепости полными сокровищ и припасов, оставил в них охрану, вверил власть над островом двум своим рыцарям, Ричарду Камвиллу и Роберту Тернхему, и уладил все дела, после чего всем казалось, что не пройдет и двух недель, как они будут в Палестине, дабы приступить к тому, зачем отправились. А король Ричард, который имел не один случай убедиться в доблести нашего господина, в один из дней, когда все собирались в дорогу, подошел к нему и, взяв за руку и называя по имени, сказал, что он, король, был бы рад, если бы тот оказал ему любезность и задержался еще на этом острове: «Ибо, – говорил он, – вы видите, что я оставляю тут куда меньше людей, чем следовало бы, вы же один стоите многих». После этого и Ги, король Иерусалимский, видя, что король так благосклонен к нашему господину, подарил ему богатые дары и говорил ласковые речи, и у многих английских рыцарей он стал поводом для пересудов и зависти, меж тем как сам он, видя такой поворот дела, не знал, как ему ступить, и был в великом смущении. Тогда его друзья, желая дать добрый совет, сказали ему, что граф Ги обошелся с ним, как с мертвым, увезя с собою его людей и не ожидая от него никакой службы на этом свете, и что он исполнит свои обеты через два месяца или три, а покамест ему не следует отказываться от этой чести и навлекать на себя неудовольствие величайшего из королей; так они говорили не раз и не два и склонили его сердце к тому, что казалось им благоразумным. Вот так вышло, что когда король Англии со всеми своими кораблями в день мученика Бонифация оставил Кипр и направился к Святой земле, наш господин остался там с теми из своих людей, кто не покинул его на Сицилии.

49

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Премудрость, создавая дом свой, ничего не оставляет на волю неразумия. Иссекает она столпов седмь, то есть водружает в нем необходимую опору всякой духовной милости, во избежание всякого греха и во умножение всякой добродетели. Каким пороком хотят поразить насадители новых мнений стены дома сего после первого освящения? Всеблагий Боже! каким грехом могла быть связана плоть Девы, Которую Ты от века избрал Себе матерью; Которую Ты освятил в материнском чреве и наполнил Духом Святым более, чем предтечу Твоего Иоанна? Небесным научением Ты Ее сладостно наставил, порфирой стыдливости и всякой премудрости духовной внутри и снаружи преславно украсил, сокровищем смирения нескудно наполнил, поставил одесную Себя в златой диадиме. С какой стороны мог войти грех в сей вертоград заключенный, в сей источник запечатленный, в сии врата затворенные? Не ради одной стыдливости наречена Она этими именами, но ради совершенного хранения святости и праведности и ради отсутствия всякого ущерба, благодаря чему пребывали Ее тело и сердце под надежной стражею, не дававшею проникнуть никакому пятну греха. Посему в Песни Она именуется прекрасною, и в похвалу Ей говорится: «Шея твоя, как башня слоновой кости». Меж Христом, Который есть глава, и Церковью, которая есть Его тело, стоит Она посредницею: через Нее мы удостоились приять Создателя жизни, через Нее сделался Христос посредником между Богом и человеками. И сколь уместно шея сия сравнивается с башнею слоновой кости! Такая шея подобает той главе, что несет всё глаголом силы своей, на чью красоту присно желают взирать ангелы. Итак, прекрасно именуется башнею слоновой кости Дева мудрейшая, Жена прекраснейшая и крепчайшая: высокая рвением, крепкая намерением, прямая помышлением, белоснежная девством, чистая чувством, ревностию непорочности ополченная, предложенная всем в пример святости, поставленная для всех убежищем милости. Ни прекраснее сего здания, ни драгоценнее нет, ради блистания слоновой кости; ни крепче, ни надежнее, ради укреплений башенных. От самого рождения поднималась Она в высоту, подобно столпу превознесенному, и ныне взошла до самых небес, дальше коих подняться невозможно. Отдалимся же от порочных и гибельных мнений, как от болот, рождающих чудовищ, и прибегнем под сень башни спасительной, ибо она стоит для каждого помощью во брани, к ней грядут все стязающиеся на поле сего века, дабы приять венец победный, венец тишины, венец чистоты.

50

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Не ловчий меня, но я его ловил сегодня, желая дослушать его рассказ: когда они покинули Кипр, как добрались наконец до Святой земли, что было там сказано и совершено; странно мне было, что он, хранящий столь драгоценные вести, избегает меня, словно я цены не знаю его сокровищам и хочу скорее осквернить их, чем дивиться их виду. На дворе же у нас «Хаос разлился», ведь нынче впервые по своем возвращении наш господин пожелал отправиться на охоту: легко мне было в этой толчее потерять человека, словно в густой дебри, однако подстерег я его и большие усилия приложил, убеждая не откладывать дело, – он же, успевший поутру выпить вина, с редкой настойчивостью мне противился, выставляя причиной спешные сборы, но наконец, видя, что иначе ему не выбраться, уступил моим настояниям и начал такую речь:

«И вот наш господин остался на острове, как было сказано, поскольку король Англии просил его об этом; и вышло так, что стояли они в помянутой крепости Шерине, а неподалеку от нее был прекрасный густой лес. И вот один из тех рыцарей, что были там, – звали его Гильом, и он был владетелем Дарньи и других мест – говорит нашему господину: «Почему бы нам не потешиться, коли есть такой случай? Давайте-ка, пока солнце еще не очень высоко, кликнем людей, повесим на шею рог и поедем вон в тот лесок: сдается мне, тамошних кабанов давно никто не тревожил». Нашему господину не по сердцу была эта затея, но на все его доводы, что-де места им плохо известны, а греки в окрестности питают к ним вражду и ждут лишь удобного часа, тот лишь твердил, что бояться тут нечего и что греки ни на что не отважатся. Много разного было между ними сказано, но кончилось тем, что наш господин, чтобы его не обвиняли в малодушии, кликнул слуг и велел собираться. В скором времени они вскочили на коней и выехали из замка. Вот они подъехали к лесу, беседуя о разных вещах, и на краю его увидели человека, который пас свиней: это был высокий детина безобразного вида. Волосы его торчали, как иглы у ежа, ноздри были больше глаз, зубы широкие, на плечах овчина, в руках дубина, а свиньи у него – худые и щетинистые. Стоял он и смотрел на рыцарей и собак исподлобья, и облик его был не то чтобы приветливый. Гильом де Дарньи, подъехав ближе, говорит: «Помогай тебе Бог, добрый человек!» Пастух отвечает: «И вас благословит Господь, если вы немедля отсюда уберетесь». «Это почему?» – спрашивает Гильом. Тот говорит: «Вы, верно, ничего не слышали про этот лес». «Нет, – отвечает Гильом, – у нас за морем его слава еще не разошлась; поведай нам, будь добр, а мы перескажем другим». «В этом лесу, – говорит пастух, – спокон веку живет демон, которого прежде почитали, а теперь нет, и я вам скажу, что никто отсюда не уходил поздорову. Поворачивайте-ка своих коней, пока не поздно». Гильом на это: «Разве мы можем уехать, не пожелав здоровья хозяину рощи? Если узнают, что мы так себя повели, о нас подумают дурно. Скажи нам, добрый пастух, как свидеться с этим демоном, о котором ты говоришь». Пастух отвечает: «Поедете этой тропкой, никуда не сворачивая, и доберетесь до пещеры, перед которой бьют два ключа. Там вам надобно будет, если вы решили погубить свою душу, зачерпнуть из одного и вылить в другой, а дальше все сделается само». Гильом кланяется ему самым учтивым образом и проезжает мимо, а за ним все остальные. Когда они отъехали от пастуха, наш господин говорит: «Я думаю, благоразумней было бы послушаться; у этих греков что угодно может быть»; Гильом же смеется и отвечает: «По милости Божией тут покамест не заведено английских лесничих, а все остальное, что нам встретится, я уповаю затравить борзыми и проткнуть рогатиной».